писатель
Владимир Сорокин
Памяти Александра Ведерникова
С Александром Александровичем Ведерниковым я познакомился во время подготовки к постановке и на репетициях оперы “Дети Розенталя”. Процесс шел достаточно интенсивно, бурно. Все понимали, что получается нечто, что трудно до конца просчитать логически, поэтому доля, вернее, привкус, дух непредсказуемости витали над всем и всеми. Это подогревалось и внешним скандалом, развязанным провластными мракобесами. Някрошюс, Десятников много импровизировали с певцами, с постановкой. Приходилось и мне корректировать текст, чтобы его можно было легче спеть. Нас всех воодушевляло ощущение сотворения чего-то нового, чего давно не было в этом театре, оно передавалось всем — и певцам, и хору, и мимансу, и художникам, и администрации театра. Но среди этого союза возбужденных непредсказуемостью людей был один удивительно спокойный человек — Александр Ведерников.
Я не знаю, был ли он полностью спокоен внутри себя, как это тогда казалось, но его спокойствие, высочайший профессионализм и уверенность в том, что мы делаем все правильно, меня поражали. Было такое чувство, что наши фантазии, импровизации вместе со многими чисто технологическими вопросами держатся у него на плечах. И плечи эти поистине богатырские. В его фигуре, несмотря на удивительную пластичность этого человека за пультом, была некая метафизика статики, на которую можно было опереться, что невероятно помогало нам всем.
Премьера прошла бурно. Мы познакомились ближе. И Александр снова поразил меня. Теперь — своей неакадемичностью в отношении к культурному полю, к культурному океану, к литературе. В нем все было в движении. Он был удивительно подвижный, открытый и непосредственный человек. Когда отгремела премьера и улеглись все скандалы, мы увиделись через какое-то время, встретившись случайно на концерте. Узнав, что мы с Ирой часто ездим к друзьям в Переславль-Залесский, он пригласил нас на дачу, что оказалась недалеко от этого красивого городка. Мы поехали к Саше и Лене в гости. Это была одна из самых замечательных и незабываемых поездок. Собственно, у Ведерниковых там была не дача, а настоящий деревенский дом, в котором вся простая крестьянская обстановка была сохранена. И Саша с Леной, городские люди, совершенно естественно там существовали и органично обживали и одухотворяли это пространство. Саша приготовил рыбу в русской печке, запек ее на соли. Мы сидели звездной летней ночью в деревенской избе, выпивали, ели, говорили о музыке и литературе. Такое невозможно забыть. Саша был душой компании. Его раскатистый смех вызывал зависть. Там, в этой избе, я понял, что при всей той ответственности, что лежала на плечах этого яркого, уже известного дирижера, внутри он был невероятно свободен. Это покоряло. Я помню, спросил его про границы абсолютного слуха, насколько это помогает или мешает музыканту. Меня всегда интересовал вопрос так называемых “немузыкальных звуков”, их записи и существования в партитуре. Естественно, в современной музыке “немузыкальные звуки”, вроде шуршания бумаги или скрежета железа, не записываются нотами, а обозначаются специальными символами. Но вот, я говорю: “Саша, смотрите, если просто взять чашку и”… Я поднял пустую чашку и ударил по ней деревянной ложкой, получился размытый звук. И Саша тут же назвал аккорд этого сложного звука. Меня всегда завораживал такой чистый и жесткий профессионализм.
В Ведерникове было неуловимое, сложносоставное качество, симбиоз из музыки, свободы, высокой культуры, жесткого профессионализма и вполне себе жесткой этики потомственного московского интеллигента. При этом мизантропия ему не грозила. Он умел уважать людей и себя. Далеко не каждый большой музыкант способен этим похвастаться. Александр Александрович был удивительным человеком. Он излучал тепло, обаяние и одаривал нас грозным и благородным шумом музыкального океана. Его неповторимый мир всегда с нами. И музыка, сотворенная им. И смех. И внимание. И тепло сердца. И его всегда будет не хватать.
С Александром Александровичем Ведерниковым я познакомился во время подготовки к постановке и на репетициях оперы “Дети Розенталя”. Процесс шел достаточно интенсивно, бурно. Все понимали, что получается нечто, что трудно до конца просчитать логически, поэтому доля, вернее, привкус, дух непредсказуемости витали над всем и всеми. Это подогревалось и внешним скандалом, развязанным провластными мракобесами. Някрошюс, Десятников много импровизировали с певцами, с постановкой. Приходилось и мне корректировать текст, чтобы его можно было легче спеть. Нас всех воодушевляло ощущение сотворения чего-то нового, чего давно не было в этом театре, оно передавалось всем — и певцам, и хору, и мимансу, и художникам, и администрации театра. Но среди этого союза возбужденных непредсказуемостью людей был один удивительно спокойный человек — Александр Ведерников.
Я не знаю, был ли он полностью спокоен внутри себя, как это тогда казалось, но его спокойствие, высочайший профессионализм и уверенность в том, что мы делаем все правильно, меня поражали. Было такое чувство, что наши фантазии, импровизации вместе со многими чисто технологическими вопросами держатся у него на плечах. И плечи эти поистине богатырские. В его фигуре, несмотря на удивительную пластичность этого человека за пультом, была некая метафизика статики, на которую можно было опереться, что невероятно помогало нам всем.
Премьера прошла бурно. Мы познакомились ближе. И Александр снова поразил меня. Теперь — своей неакадемичностью в отношении к культурному полю, к культурному океану, к литературе. В нем все было в движении. Он был удивительно подвижный, открытый и непосредственный человек. Когда отгремела премьера и улеглись все скандалы, мы увиделись через какое-то время, встретившись случайно на концерте. Узнав, что мы с Ирой часто ездим к друзьям в Переславль-Залесский, он пригласил нас на дачу, что оказалась недалеко от этого красивого городка. Мы поехали к Саше и Лене в гости. Это была одна из самых замечательных и незабываемых поездок. Собственно, у Ведерниковых там была не дача, а настоящий деревенский дом, в котором вся простая крестьянская обстановка была сохранена. И Саша с Леной, городские люди, совершенно естественно там существовали и органично обживали и одухотворяли это пространство. Саша приготовил рыбу в русской печке, запек ее на соли. Мы сидели звездной летней ночью в деревенской избе, выпивали, ели, говорили о музыке и литературе. Такое невозможно забыть. Саша был душой компании. Его раскатистый смех вызывал зависть. Там, в этой избе, я понял, что при всей той ответственности, что лежала на плечах этого яркого, уже известного дирижера, внутри он был невероятно свободен. Это покоряло. Я помню, спросил его про границы абсолютного слуха, насколько это помогает или мешает музыканту. Меня всегда интересовал вопрос так называемых “немузыкальных звуков”, их записи и существования в партитуре. Естественно, в современной музыке “немузыкальные звуки”, вроде шуршания бумаги или скрежета железа, не записываются нотами, а обозначаются специальными символами. Но вот, я говорю: “Саша, смотрите, если просто взять чашку и”… Я поднял пустую чашку и ударил по ней деревянной ложкой, получился размытый звук. И Саша тут же назвал аккорд этого сложного звука. Меня всегда завораживал такой чистый и жесткий профессионализм.
В Ведерникове было неуловимое, сложносоставное качество, симбиоз из музыки, свободы, высокой культуры, жесткого профессионализма и вполне себе жесткой этики потомственного московского интеллигента. При этом мизантропия ему не грозила. Он умел уважать людей и себя. Далеко не каждый большой музыкант способен этим похвастаться. Александр Александрович был удивительным человеком. Он излучал тепло, обаяние и одаривал нас грозным и благородным шумом музыкального океана. Его неповторимый мир всегда с нами. И музыка, сотворенная им. И смех. И внимание. И тепло сердца. И его всегда будет не хватать.
