Сегодня Большой театр медленно, но верно преодолевает последствия кризиса 90-х годов. И позитивными переменами в театре мы не в последнюю очередь обязаны музыкальному руководителю и главному дирижеру театра Александру Ведерникову.
2008-й год маэстро встретил, что называется, “без отрыва от производства”. Хор и оркестр театра после успешного выступления в Петербурге отправились в Милан. Там они дали три концерта на сцене прославленного “Ла Скала” и снискали восторженный прием у итальянской публики. О гастролях, о том, чего стоил период восстановления театра, о конкуренции и медиаполитике Александр Ведерников рассказал корреспонденту “Итогов”.
— В “Ла Скала” оркестр Большого оценили по достоинству?
— Скажу честно, таких оваций, такого теплого приема я даже не ожидал. Мы были настроены на работу и очень серьезно готовились к этим гастролям. Все билеты на три представления итальянцы полностью раскупили — зал был полон. Мы включили в программу Чайковского, Рахманинова и Прокофьева.
Публика воспринимала эти произведения восторженно. Вообще у нас сложились партнерские отношения с “Ла Скала”. С каждой стороны по три гастрольных тура — балетный, оркестровый и оперный. Господин Лисснер (генеральный директор “Ла Скала”. — “Итоги”) живо откликнулся на наше предложение о подобном обмене.
— Отмотаем пленку к началу сезона. Он открылся “Пиковой дамой”, созданной под руководством Михаила Плетнева. Реакция критики крайне неоднозначная. А вы что скажете?
— “Пиковая дама” — из тех спектаклей, которые начинают играть всеми гранями не с первого раза. Спектакль получился достаточно стильным. Там есть сложности, связанные с особенностями сценографии, но это частности. Главное для меня — необычная трактовка. Партия Германа вызвала критику в СМИ, которым показалось, что драматургически этот образ получился неубедительным. А мне кажется, в вокальном плане это весьма интересно.
— На какие еще постановки вы возлагаете надежды?
— Работая на одной небольшой сцене, театр может себе позволить четыре, в лучшем случае пять постановок. Все время выпускать новые спектакли экономически очень тяжело. Поэтому если уж говорить о трендах, надо их оценивать не по одному сезону, а на протяжении двух-трех. Тогда все происходящее у нас я бы назвал периодом переосмысления отечественной классики.
— Актуализация, как говорится?
— Вот как раз этот термин я бы не употреблял. Потому что нарочитая новизна, как и нарочитая традиционность, не художественна. Она конъюнктурна. “Да меня вот, понимаете, просили сделать традиционный спектакль, а то публика, знаете, не поймет!” Или наоборот: “Меня просили сделать модерново — вот я и делаю модерново!” Это что, подход?
— Подход, хотя и не ваш.
— Точно не наш. Совсем другое дело — когда новое вытекает из текстологических изысканий в партитуре, когда режиссура учитывает, насколько нотный текст соответствует исходному.
Так было у нас, например, с “Борисом Годуновым”. Думаю, надо быть пытливым. Потому что эксплуатировать старые мощности — скажем, “Евгения Онегина” и “Пиковую даму” 1944 года, “Бориса Годунова” 1948-го – это тупик. В какой-то момент все трупы непременно сгниют…
— Публика перестанет ходить или, наоборот, будет ходить вечно, как в мавзолей?
— Постановки просто теряют смысл. Все равно что ты садишься играть в какую-то компьютерную игру по сотому разу: одно и то же. Художественные связи, которые вложили создатели спектакля, уже умерли. И что получается? За шестьдесят лет мы не смогли предложить нашему зрителю нового прочтения?
— Но зритель доволен. Он валом валит на “нафталин”, вы же знаете. А чем сильны? Не мнением ли народным?
— Зритель, говорите? А это, простите… кто такой?
— Тот, кто делает кассу. Понимаю, для искусства демократия вредна, но все же?
— Зритель разный. Есть зритель, которому все равно, на что ходить. Вот он собирается. Предвкушает. Наконец идет. Не куда-нибудь — в Большой театр…
— В Малый даже и не предлагайте!
— Точно. В Малом и люстра не та, и атмосфера. Мы такого зрителя должны брать в расчет? Какого ему “Евгения Онегина” надо?
Есть другой зритель, он в ГАБТ ходит каждый день. Идут четыре “Царские невесты” подряд, вот он и идет все четыре раза. А потом говорит: “У певца Петрова сегодня получилось хуже, чем позавчера! А певица Иванова на этот раз недостаточно полно раскрыла образ Марфы, будем надеяться, что завтра ей это удастся лучше”.
Есть, наконец, ортодоксы со своими критериями. Их не интересует режиссерское решение, главное — чтобы все были в исторических костюмах. Если написано “лес” — чтобы был лес. Если “море” — чтоб корабль плыл. Внимание, вопрос: до какой степени мы должны отвечать за ожидания и уровень вкуса у такого зрителя?
Представьте, что мы на 100 процентов отдались ему — это был бы путь к скорейшей деградации. Когда я сотрудничал с Московской филармонией, меня приглашали дирижировать Госоркестром.
“А чем хотите продирижировать?”
“Давайте симфонию Брукнера”. Они мне:
“Не-е-е-е-ет… Давайте лучше Пятую Чайковского!”
“Подождите, так она же у вас играется каждые две недели”
“Но народ-то ходит!”
Вот этого от нас не дождетесь. “Евгений Онегин”, “Борис Годунов”, “Пиковая дама” — все это так или иначе движение в иную сторону. Мы будем занимать активную, извините, позицию, ведь в противном случае что получится? Сегодня у публики десяток – плюс-минус – популярных опер, через пять лет их будет пять, потом три, две… Одна, наконец. Если кому-то угождать, то можно просто поставить мюзикл и на этом успокоиться.
— Но вы не упомянули еще одного зрителя. Он воспитан на любви к эпатажу. Он идет на скандал, остальные грани замысла ему неинтересны. Разве не так?
— Есть и такие люди. Я наблюдал их, когда на нашей сцене шла хореографическая композиция Фабра. Все это вместе называлось “Мои желания одиноки, как бродячие псы”. Там имелась некая эротическая подоплека, вызвавшая заметное расслоение публики. И восторг, и возмущение. Только, знаете, это была полезная реакция…
— Полезная в каком смысле?
— Вот смотрите. Когда присутствуешь на представлении комической оперы в Германии, публика реагирует крайне живо. Смеется, когда надо смеяться, плачет, когда надо плакать. А наши люди будто считают, что всякое проявление чувств — моветон. Мы играли “Бориса Годунова” в Лондоне, и публика начинала громко ржать в тех местах, где Марина Мнишек предлагает свою супружескую лояльность в обмен на притязания на московский трон. Потому что англичанам это кажется крайне циничным и неприличным. А в Москве подобное никаких эмоций не вызывает.
— Каменное бесчувствие?
— Нет, консерватизм.
— А когда раскручивается скандал с утечками? Вот перед “Евгением Онегиным” в околотеатральной тусовке долго обсуждали, как будет Татьяна отсылать SMS Онегину: сидя в уборной или нет. Это тоже “полезная реакция”?
— Как говорил Иешуа в “Мастере и Маргарите”, “твоя жизнь скудна, игемон”. Их жизнь скудна, они пытаются ее наполнить. Почему не обсудить, будут половые акты или нет? Конечно, будут! Какие могут быть сомнения? Хотя никто ничего еще не видел. Такой контингент получает удовольствие от самого процесса обсуждения. Что ж, людей можно пожалеть. А с другой стороны — это свидетельство интереса.
— Не удручает?
— Абсолютно. Я не какой-то долгожитель в Большом театре, всего седьмой год работаю. Если б в первый год попал на такое, меня можно было бы сбить с толку. Но сейчас я знаю: это абсолютно нормальная вещь. Потому что провокативную функцию искусства никто не отменял. Даже если в самой постановке провокации нет и в помине и пресловутая эсэмэска не отсылается вовсе. Мы должны относиться к происходящему активно. И даже, если хотите, допускать информационные утечки.
— Но ведь иные обидеться могут. Вот как Галина Павловна Вишневская, которой была так дорога “милая Татьяна”. Что делать?
— Да, кто-то обижается. Конечно, Галина Павловна – не кто-то, но не суть важно. Представьте, вот я включаю телевизор, мне не нравится буквально все. А еще мне не нравятся дорожная обстановка, экология, архитектурный стиль в Москве. Что я должен делать? Умереть? Живем же как-то! Вот когда-то всем хорошо известная Анастасия Волочкова заявляла: “У меня отняли Большой театр”. Помните, как все живо обсуждалось? Это было адекватно существенному значению данного факта? Здесь то же самое: не понравился Галине Павловне спектакль “Евгений Онегин”. Сожалею.
— Больше шести лет вы у штурвала ГАБТа. Чем довольны, чем недовольны?
— Если начну говорить в таком ракурсе, получится либо отчет съезду, либо самореклама. Ни то, ни другое мне не близко. Расстраивает, пожалуй, одно: можно делать больше. Частично мы компенсируем недостачу за счет возросшего числа гастролей. И я вам должен сказать, что за границей спрос на нас вырос. А ведь был период, когда театр мало гастролировал — и не потому, что не мог или не хотел, а потому, что не очень ждали. Теперь ждут.
— За счет чего это произошло?
— Большой театр в 50–60-е обладал колоссальной репутацией. Там было действительно много выдающегося плюс закрытость страны, таинственность. Конец 70-х–80-е — это начало кризиса. Правда, до поры до времени репутация все равно оставалась, но потом она была сильно подпорчена. И все это происходило на фоне взлета Мариинки, то есть два разных процесса еще и в резонанс вошли.
Переломить ситуацию было сложно, но, мне кажется, кризис уже преодолен. Если взять все крупнейшие сцены мира, нет ни одной площадки, с которой у нас не было бы переговоров или гастролей. Так что “там” все налаживается.
— А дома чего не хватает?
— Отвечу сухо и в канцелярском стиле: воспроизводства кадров. В театре поменялось в последнее время многое, а в музыкальных вузах — почти ничего. Ни один музыкальный вуз не выпускает артистов хора, а мы не можем себе позволить иметь хористов с недостаточным образованием, как это было несколько лет назад.
Тогда приходил человек с “громадным” голосом, раскрывал рот… Все, мы тебя берем! А потом с ним долбили пальцем по роялю. Поэтому каждая опера разучивалась 5-6 месяцев, хотя нормальный срок — месяц, максимум полтора.
— Один из признаков выздоровления – это то, что Большой начинает с Мариинским толкаться локтями. Я имею в виду английскую историю, когда Шостаковича привезли на Альбион оба театра. Статью Лебрехта по этому поводу — о битве льва со слоном — вы, разумеется, читали?
— Я читал ее! Статья лестная для ГАБТа, что и говорить. Но как только она появилась, первое, что я услышал, было: “А! Вы Лебрехта проплатили!” Приходится доказывать, что ты не верблюд: “Да нет, вы знаете, мы ни при чем”.
— Имело место джентльменское соглашение с Мариинкой о перемирии, не так ли?
— Оно существует. Как вы заметили, я вам про Мариинский театр вообще ничего не говорю. У нас одни принципы управления, у них другие. Как говорили китайские товарищи, одна страна — две системы. Поэтому нам удается успешно сосуществовать друг с другом. Мы корпоративных войн не ведем, а конкуренция — нормальная вещь!
— Вплоть до параллелизма в репертуаре? Когда мариинская “Турандот” ставится за месяц до выхода у вас, разве это мир?
— Я научился отвечать на такие вопросы просто. Значит, им тоже нравится эта музыка! (Улыбается). Ну, правда ведь? Заметьте, я не говорю: мы первые спланировали! После драки кулаками не машут.
— На ваш взгляд, эпоха репертуарного театра заканчивается?
— С моей точки зрения, да. Пока театр остается репертуарным, он будет провинциальным. Вот как немецкие театры, завязанные на локальный репертуар: тут немецкие певцы и немецкая опера, но по-французски они не споют — язык.
— А такая милая вещь, как школа, направление, — она разве может появиться в условиях антрепризы?
— А вам нужна школа? Понимаете, школа — это в любом случае домашняя радость. В опере никакой школы быть не может. Опера есть интернациональная вещь, поется на языке оригинала с лучшими исполнителями, на Мефистофеля приглашается один, на Зигмунда — другой. Иное дело музыкальный театр, где все поется только на национальном языке. Там примат режиссера, и все разрабатывают одну систему. Немировича-Данченко, допустим… Есть “Ковент-Гарден” и Английская национальная опера, “Штаатсопер” и “Комише опер”… Проблема в том, что наши театры неправильно себя позиционируют. Когда в Москве пять опер, то, конечно, с этим проблемы.
— Намерен ли ГАБТ в ближайшее время заказывать оперы, как это было с “Детьми Розенталя” Десятникова?
— Мы сейчас делаем немного по-другому. Недавно совместно с Союзом театральных деятелей объявили конкурс на новую оперу. Для детей и юношества, как раньше было принято говорить. Хотелось бы получить что-то академическое, но боюсь, что нас завалят мюзиклами. Вот сейчас сделаем презентацию, и года через полтора-два что-то прояснится.
— Недавно нашел информацию о том, что… только не смейтесь… якобы ведутся переговоры с американцами о постановке оперы “Ельцин в Германии”. Известны даже слова из арии главного героя: “Никуда мы не уйдем, два процента сохраним”. Что скажете?
— Я видел эту статью. Мы ее уже анализировали. Чушь, конечно. Видимо, есть какой-то человек, который хорошо знаком с процессом принятия решений в ГАБТе, он придумал эту чепуху и запустил ее. А театр должен выступать с заявлением, посылать споуксмена: “Нет, мы опровергаем”. На самом деле все было не так. Просто в Америке мы вели переговоры только с Глассом о написании новой оперы на либретто Тарковского, которое тот не успел завершить, под названием “Гофманиана”. Переговоры успехом не увенчались. Было это года четыре назад. Все. Конец истории. Хорошо еще, никому не пришло в голову, что мы и эту статью заказали.
Источник
2008-й год маэстро встретил, что называется, “без отрыва от производства”. Хор и оркестр театра после успешного выступления в Петербурге отправились в Милан. Там они дали три концерта на сцене прославленного “Ла Скала” и снискали восторженный прием у итальянской публики. О гастролях, о том, чего стоил период восстановления театра, о конкуренции и медиаполитике Александр Ведерников рассказал корреспонденту “Итогов”.
— В “Ла Скала” оркестр Большого оценили по достоинству?
— Скажу честно, таких оваций, такого теплого приема я даже не ожидал. Мы были настроены на работу и очень серьезно готовились к этим гастролям. Все билеты на три представления итальянцы полностью раскупили — зал был полон. Мы включили в программу Чайковского, Рахманинова и Прокофьева.
Публика воспринимала эти произведения восторженно. Вообще у нас сложились партнерские отношения с “Ла Скала”. С каждой стороны по три гастрольных тура — балетный, оркестровый и оперный. Господин Лисснер (генеральный директор “Ла Скала”. — “Итоги”) живо откликнулся на наше предложение о подобном обмене.
— Отмотаем пленку к началу сезона. Он открылся “Пиковой дамой”, созданной под руководством Михаила Плетнева. Реакция критики крайне неоднозначная. А вы что скажете?
— “Пиковая дама” — из тех спектаклей, которые начинают играть всеми гранями не с первого раза. Спектакль получился достаточно стильным. Там есть сложности, связанные с особенностями сценографии, но это частности. Главное для меня — необычная трактовка. Партия Германа вызвала критику в СМИ, которым показалось, что драматургически этот образ получился неубедительным. А мне кажется, в вокальном плане это весьма интересно.
— На какие еще постановки вы возлагаете надежды?
— Работая на одной небольшой сцене, театр может себе позволить четыре, в лучшем случае пять постановок. Все время выпускать новые спектакли экономически очень тяжело. Поэтому если уж говорить о трендах, надо их оценивать не по одному сезону, а на протяжении двух-трех. Тогда все происходящее у нас я бы назвал периодом переосмысления отечественной классики.
— Актуализация, как говорится?
— Вот как раз этот термин я бы не употреблял. Потому что нарочитая новизна, как и нарочитая традиционность, не художественна. Она конъюнктурна. “Да меня вот, понимаете, просили сделать традиционный спектакль, а то публика, знаете, не поймет!” Или наоборот: “Меня просили сделать модерново — вот я и делаю модерново!” Это что, подход?
— Подход, хотя и не ваш.
— Точно не наш. Совсем другое дело — когда новое вытекает из текстологических изысканий в партитуре, когда режиссура учитывает, насколько нотный текст соответствует исходному.
Так было у нас, например, с “Борисом Годуновым”. Думаю, надо быть пытливым. Потому что эксплуатировать старые мощности — скажем, “Евгения Онегина” и “Пиковую даму” 1944 года, “Бориса Годунова” 1948-го – это тупик. В какой-то момент все трупы непременно сгниют…
— Публика перестанет ходить или, наоборот, будет ходить вечно, как в мавзолей?
— Постановки просто теряют смысл. Все равно что ты садишься играть в какую-то компьютерную игру по сотому разу: одно и то же. Художественные связи, которые вложили создатели спектакля, уже умерли. И что получается? За шестьдесят лет мы не смогли предложить нашему зрителю нового прочтения?
— Но зритель доволен. Он валом валит на “нафталин”, вы же знаете. А чем сильны? Не мнением ли народным?
— Зритель, говорите? А это, простите… кто такой?
— Тот, кто делает кассу. Понимаю, для искусства демократия вредна, но все же?
— Зритель разный. Есть зритель, которому все равно, на что ходить. Вот он собирается. Предвкушает. Наконец идет. Не куда-нибудь — в Большой театр…
— В Малый даже и не предлагайте!
— Точно. В Малом и люстра не та, и атмосфера. Мы такого зрителя должны брать в расчет? Какого ему “Евгения Онегина” надо?
Есть другой зритель, он в ГАБТ ходит каждый день. Идут четыре “Царские невесты” подряд, вот он и идет все четыре раза. А потом говорит: “У певца Петрова сегодня получилось хуже, чем позавчера! А певица Иванова на этот раз недостаточно полно раскрыла образ Марфы, будем надеяться, что завтра ей это удастся лучше”.
Есть, наконец, ортодоксы со своими критериями. Их не интересует режиссерское решение, главное — чтобы все были в исторических костюмах. Если написано “лес” — чтобы был лес. Если “море” — чтоб корабль плыл. Внимание, вопрос: до какой степени мы должны отвечать за ожидания и уровень вкуса у такого зрителя?
Представьте, что мы на 100 процентов отдались ему — это был бы путь к скорейшей деградации. Когда я сотрудничал с Московской филармонией, меня приглашали дирижировать Госоркестром.
“А чем хотите продирижировать?”
“Давайте симфонию Брукнера”. Они мне:
“Не-е-е-е-ет… Давайте лучше Пятую Чайковского!”
“Подождите, так она же у вас играется каждые две недели”
“Но народ-то ходит!”
Вот этого от нас не дождетесь. “Евгений Онегин”, “Борис Годунов”, “Пиковая дама” — все это так или иначе движение в иную сторону. Мы будем занимать активную, извините, позицию, ведь в противном случае что получится? Сегодня у публики десяток – плюс-минус – популярных опер, через пять лет их будет пять, потом три, две… Одна, наконец. Если кому-то угождать, то можно просто поставить мюзикл и на этом успокоиться.
— Но вы не упомянули еще одного зрителя. Он воспитан на любви к эпатажу. Он идет на скандал, остальные грани замысла ему неинтересны. Разве не так?
— Есть и такие люди. Я наблюдал их, когда на нашей сцене шла хореографическая композиция Фабра. Все это вместе называлось “Мои желания одиноки, как бродячие псы”. Там имелась некая эротическая подоплека, вызвавшая заметное расслоение публики. И восторг, и возмущение. Только, знаете, это была полезная реакция…
— Полезная в каком смысле?
— Вот смотрите. Когда присутствуешь на представлении комической оперы в Германии, публика реагирует крайне живо. Смеется, когда надо смеяться, плачет, когда надо плакать. А наши люди будто считают, что всякое проявление чувств — моветон. Мы играли “Бориса Годунова” в Лондоне, и публика начинала громко ржать в тех местах, где Марина Мнишек предлагает свою супружескую лояльность в обмен на притязания на московский трон. Потому что англичанам это кажется крайне циничным и неприличным. А в Москве подобное никаких эмоций не вызывает.
— Каменное бесчувствие?
— Нет, консерватизм.
— А когда раскручивается скандал с утечками? Вот перед “Евгением Онегиным” в околотеатральной тусовке долго обсуждали, как будет Татьяна отсылать SMS Онегину: сидя в уборной или нет. Это тоже “полезная реакция”?
— Как говорил Иешуа в “Мастере и Маргарите”, “твоя жизнь скудна, игемон”. Их жизнь скудна, они пытаются ее наполнить. Почему не обсудить, будут половые акты или нет? Конечно, будут! Какие могут быть сомнения? Хотя никто ничего еще не видел. Такой контингент получает удовольствие от самого процесса обсуждения. Что ж, людей можно пожалеть. А с другой стороны — это свидетельство интереса.
— Не удручает?
— Абсолютно. Я не какой-то долгожитель в Большом театре, всего седьмой год работаю. Если б в первый год попал на такое, меня можно было бы сбить с толку. Но сейчас я знаю: это абсолютно нормальная вещь. Потому что провокативную функцию искусства никто не отменял. Даже если в самой постановке провокации нет и в помине и пресловутая эсэмэска не отсылается вовсе. Мы должны относиться к происходящему активно. И даже, если хотите, допускать информационные утечки.
— Но ведь иные обидеться могут. Вот как Галина Павловна Вишневская, которой была так дорога “милая Татьяна”. Что делать?
— Да, кто-то обижается. Конечно, Галина Павловна – не кто-то, но не суть важно. Представьте, вот я включаю телевизор, мне не нравится буквально все. А еще мне не нравятся дорожная обстановка, экология, архитектурный стиль в Москве. Что я должен делать? Умереть? Живем же как-то! Вот когда-то всем хорошо известная Анастасия Волочкова заявляла: “У меня отняли Большой театр”. Помните, как все живо обсуждалось? Это было адекватно существенному значению данного факта? Здесь то же самое: не понравился Галине Павловне спектакль “Евгений Онегин”. Сожалею.
— Больше шести лет вы у штурвала ГАБТа. Чем довольны, чем недовольны?
— Если начну говорить в таком ракурсе, получится либо отчет съезду, либо самореклама. Ни то, ни другое мне не близко. Расстраивает, пожалуй, одно: можно делать больше. Частично мы компенсируем недостачу за счет возросшего числа гастролей. И я вам должен сказать, что за границей спрос на нас вырос. А ведь был период, когда театр мало гастролировал — и не потому, что не мог или не хотел, а потому, что не очень ждали. Теперь ждут.
— За счет чего это произошло?
— Большой театр в 50–60-е обладал колоссальной репутацией. Там было действительно много выдающегося плюс закрытость страны, таинственность. Конец 70-х–80-е — это начало кризиса. Правда, до поры до времени репутация все равно оставалась, но потом она была сильно подпорчена. И все это происходило на фоне взлета Мариинки, то есть два разных процесса еще и в резонанс вошли.
Переломить ситуацию было сложно, но, мне кажется, кризис уже преодолен. Если взять все крупнейшие сцены мира, нет ни одной площадки, с которой у нас не было бы переговоров или гастролей. Так что “там” все налаживается.
— А дома чего не хватает?
— Отвечу сухо и в канцелярском стиле: воспроизводства кадров. В театре поменялось в последнее время многое, а в музыкальных вузах — почти ничего. Ни один музыкальный вуз не выпускает артистов хора, а мы не можем себе позволить иметь хористов с недостаточным образованием, как это было несколько лет назад.
Тогда приходил человек с “громадным” голосом, раскрывал рот… Все, мы тебя берем! А потом с ним долбили пальцем по роялю. Поэтому каждая опера разучивалась 5-6 месяцев, хотя нормальный срок — месяц, максимум полтора.
— Один из признаков выздоровления – это то, что Большой начинает с Мариинским толкаться локтями. Я имею в виду английскую историю, когда Шостаковича привезли на Альбион оба театра. Статью Лебрехта по этому поводу — о битве льва со слоном — вы, разумеется, читали?
— Я читал ее! Статья лестная для ГАБТа, что и говорить. Но как только она появилась, первое, что я услышал, было: “А! Вы Лебрехта проплатили!” Приходится доказывать, что ты не верблюд: “Да нет, вы знаете, мы ни при чем”.
— Имело место джентльменское соглашение с Мариинкой о перемирии, не так ли?
— Оно существует. Как вы заметили, я вам про Мариинский театр вообще ничего не говорю. У нас одни принципы управления, у них другие. Как говорили китайские товарищи, одна страна — две системы. Поэтому нам удается успешно сосуществовать друг с другом. Мы корпоративных войн не ведем, а конкуренция — нормальная вещь!
— Вплоть до параллелизма в репертуаре? Когда мариинская “Турандот” ставится за месяц до выхода у вас, разве это мир?
— Я научился отвечать на такие вопросы просто. Значит, им тоже нравится эта музыка! (Улыбается). Ну, правда ведь? Заметьте, я не говорю: мы первые спланировали! После драки кулаками не машут.
— На ваш взгляд, эпоха репертуарного театра заканчивается?
— С моей точки зрения, да. Пока театр остается репертуарным, он будет провинциальным. Вот как немецкие театры, завязанные на локальный репертуар: тут немецкие певцы и немецкая опера, но по-французски они не споют — язык.
— А такая милая вещь, как школа, направление, — она разве может появиться в условиях антрепризы?
— А вам нужна школа? Понимаете, школа — это в любом случае домашняя радость. В опере никакой школы быть не может. Опера есть интернациональная вещь, поется на языке оригинала с лучшими исполнителями, на Мефистофеля приглашается один, на Зигмунда — другой. Иное дело музыкальный театр, где все поется только на национальном языке. Там примат режиссера, и все разрабатывают одну систему. Немировича-Данченко, допустим… Есть “Ковент-Гарден” и Английская национальная опера, “Штаатсопер” и “Комише опер”… Проблема в том, что наши театры неправильно себя позиционируют. Когда в Москве пять опер, то, конечно, с этим проблемы.
— Намерен ли ГАБТ в ближайшее время заказывать оперы, как это было с “Детьми Розенталя” Десятникова?
— Мы сейчас делаем немного по-другому. Недавно совместно с Союзом театральных деятелей объявили конкурс на новую оперу. Для детей и юношества, как раньше было принято говорить. Хотелось бы получить что-то академическое, но боюсь, что нас завалят мюзиклами. Вот сейчас сделаем презентацию, и года через полтора-два что-то прояснится.
— Недавно нашел информацию о том, что… только не смейтесь… якобы ведутся переговоры с американцами о постановке оперы “Ельцин в Германии”. Известны даже слова из арии главного героя: “Никуда мы не уйдем, два процента сохраним”. Что скажете?
— Я видел эту статью. Мы ее уже анализировали. Чушь, конечно. Видимо, есть какой-то человек, который хорошо знаком с процессом принятия решений в ГАБТе, он придумал эту чепуху и запустил ее. А театр должен выступать с заявлением, посылать споуксмена: “Нет, мы опровергаем”. На самом деле все было не так. Просто в Америке мы вели переговоры только с Глассом о написании новой оперы на либретто Тарковского, которое тот не успел завершить, под названием “Гофманиана”. Переговоры успехом не увенчались. Было это года четыре назад. Все. Конец истории. Хорошо еще, никому не пришло в голову, что мы и эту статью заказали.
Источник
Евгений БЕЛЖЕРАРСКИЙ,
"Итоги", 21 января 2008 г.
"Итоги", 21 января 2008 г.
Этап Большого пути
